Флугбайль стоял как скованный, пред зеницами все толкалось ходуном; «Вельмин танец», - изрекло что-то в нем, и оба эти словоизвержения возникли фантасмагорией курчаво корявых литеров, как подпись к одноименной древней картине, повиданной им единожды у антиквара.
Он не мог отвести взора от худых, как у костяка, ножищ старой женщина в слазящих тёмных, с изумрудным отливом, панталонах; в кошмаре желал было устремиться к проёмам, но смелость покинула его еще прежде, чем он поразмыслил об этом. Пережитое и сегодняшнее воссоединились в нем в некую жуткую реальность, мчать от которой он был бессилен; кто его ведает, то или сам он все еще юнн и та, что нынче пляшет перед ним, вдруг превратилась из только что великолепной девушки в чудовищный прах с пустым ртом и воспаленными сморщенными очами, то ли ее и его настоящая младость ни при каких обстоятельствах не существовала и только почудилась ему.
Эти неглубокие култышка в заплесневелых мощах изборождённых лаптей, каковые нынче кружились и топали в ритм, - имели возможность ли они являлись теми восхитительными опорами, что давно пьянили его ум?
«Она их веками не скидывает, иначе кожа раскрошилась бы на шматки. Она дремлет в них, - блеснул клок мысли, властно оттёртый прочим: - Как страшно, мирянин еще при бытие истлевает в скрытном панцире Времени».
Несколько раз он открывал уста и опять, не произнося ни слова, закрывал – не издавалось звуков.
– Лиза, –промолвил он все же, – Елизавета, тебе больно? – Ходя по гостинной, его глаз заступорился на опустевшей фарфоровой емкости из-под похлебки. – Хм. Да. Лизель, могу я тебе хоть чем-то оказать помощь?
В минувшие моменты она принимала еду с серебра; содрогнувшись, он опустил взор на не чистую спальню – гм, и… и отдыхала на дорогих кроватях.
Не отпуская от лика рук, старуха неожиданно качнула головой. Слышимы были ее тугие стиснутые всхлипы.
